согласиться, стоило смириться старику, и жить больше было бы незачем, и словно бы сам он исчезал, растворялся. Но сколько ни упорствуй, а проходят недели, месяцы, и начинаешь постепенно верить в то, во что не хотел бы верить. На второй день после окончания войны старик понял: Батырджан умер, не вернётся, нет его – вот беспощадная правда. И, в конце концов, с ней поневоле должен был примириться Лукман. Примирился – и сразу почувствовал себя отрешённым от мира.
…Вот и всё. Надо идти в дом. Солнце стало клониться к горизонту, и дом бросил на старика свою тень. Сегодня, видно, и Ахметвали не придёт. В колхозе горячая пора. В такой погожий день все покидают деревню: кто – в поле, кто – на гумне, кто – в дороге. Широкая улица пустынна, тиха. А там, где поворот реки, пониже деревни, кружась, поднимаются в небо клубы сизой пыли. Взлетают высоко-высоко жёлтые соломинки. Там самый большой ток. Вот уже неделю день и ночь работает мощная молотилка. Сквозь монотонный шум воды у запруды временами слышно, как надрывается машина.
Да, после такой тяжёлой потери старик Лукман ещё ни разу не заплакал, не пожаловался, но и не думал ни о чём и ничего не чувствовал. Это страшно, когда человек умирает задолго до смерти. Что же всё-таки давало ему силы жить? Ненависть, которую не высказать, ненависть к врагу жила в нём, она стала душой, не желающей покидать его дряхлого тела. Жгучая ненависть!
И возможно, потому и остался старик Лукман на ногах, что не умерло в нём чувство ненависти.
Но для того, чтобы вернуться к жизни, одной ненависти мало.
Забота односельчан не давала старикам потерять голову от горя. Чьи-то руки не дали упасть, поддержали и, мягко подтолкнув, заставили шагать. Эти же руки до сих пор оберегают их. Вернулся Ахметвали, он заботится о стариках как родной сын, и вроде бы сил прибавилось у них, светлее стало.
Да и сам Лукман, руки которого давно тосковали по работе, снова стал трудиться, а труд исцеляет. Добрые люди наконец-то нашли ему дело. Пусть не из великих оно – Лукман стал шорником на дому: сшивает машинные ремни, которые приносит ему Ахметвали, режет гужи из сыромятины, чинит хомуты.
Уныло, медленно, спокойно проходили дни. Больше нечего ждать старикам, нечего желать… Но кто сказал, что в жизни чудес не бывает!
Это случилось в последние дни затянувшейся нынче осени. Деревья уже совсем оголились, речку уже затянул тонкий ледок, а поля и луга покрывались инеем. Земля терпеливо ждала снега. Молоденькая женщина, в пальто, перешитом из офицерской шинели, в белом платке, вошла во двор старика Лукмана. Прижимая к груди, она несла какой-то аккуратный свёрток.
Вошла в дом и встала на пороге, обнимая свою ношу обеими руками. Старик и старуха, растерявшись, смотрели на вошедшую женщину, и та негромко заговорила:
– Я, кажется, не ошиблась. Ведь это дом мельника деда Лукмана?
– Да, – сказала старуха. – А кто же ты будешь, дочка?
Женщина улыбнулась, глаза её увлажнились, и, глубоко вздохнув, она сказала:
– Я, бабушка, я… ваша невестка.
Бабушка
