от которого он никак не мог разогнуться, Эвальд бы уже встал и переломил бы эту саму палку о Джэджеля. Ну, или наоборот – Джэджеля о палку.
– Если ты её так любишь, как говоришь, – продолжил, отплёвываясь, браконьер, пока Жёлудь переводил дух, – то возьмёшь и с ублюдком. Если верить деревенским сплетницам, то ты не единственный, кто вырастит моего ублюдка. Другие же как-то живут и ничего, не ноют. – Медведь всё наделся, что его оппонент не выдержит и бросится на него с голыми руками. Тогда-то он и отведает медвежьей лапы.
Но Джэджель не повёлся. Он ринулся на Эвальда с ещё большим остервенением, так и не разоружаясь. Медведь больше не чувствовал отдельных ударов. Они слились в одно сплошное ощущение боли. Мысли его метались между колотящей палкой в руках Большого Жёлудя и Элиссой, которая уже, может быть, в руках толпы, терзающей её и готовящейся предать огню.
Нет, он должен вырваться и помочь ей. Она была права, эта загадочно улыбающаяся рыжеволосая лесная ведьма: у них так много общего. И дело не в том, что оба они не ходят в небесную молельню и, наоборот, ходят в Благословенную пущу и живыми выходят из неё. Дело не только в этом. Но и ещё и в том, что между ними той ночью возникла не только ветка дерева, отпугнувшая его.
Между ними возникло что-то ещё. Он почувствовал это. И может, сбежал не потому, что испугался ветки, а потому что испугался собственных ощущений. С кем из местных женщин он уже только не был в этом лесу. Вот и с Салинной, оказывается, был. Да ещё и как был, если верить этому дурачку Джэджелю. Но только одну девушку он не увёл в лес, а сам пришёл к ней. И это была Элисса. Образ её возник перед ним на мгновение…
Но последовал удар в челюсть, и всё разом исчезло в тягучем болезненном мраке…
Возвращался Медведь тяжело. Наверное, так выбираются после долгой зимней спячки его лесные собратья, давшие ему прозвище, из своих берлог. Сонные и злые они выползают на тёплый весенний свет и свежий ветер. Он тоже был сонным и злым. А ещё – исколошмаченным здоровенной палкой Джэджеля Большого Жёлудя.
Ну, попадись мне только, решил Эвальд, я вырву твой «большой жёлудь» с корнем. И тогда ты обрадуешься моему ублюдку, как божьему благословению, потому что своих уже наделать не сможешь.
Болела голова, руки и ноги. Болело всё – и внутренности, и душа. Отчего же душа? Браконьер силился вспомнить, но никак не мог. Он выполз из одной тьмы в другую: из ночи потерянного сознания, в ночь, сменившую день. И теперь ему было тяжело вспомнить, куда же он так стремительно намеревался бежать перед тем, как повстречался с палкой Джэджеля.
Неожиданно взгляд его упал на что-то белеющее во мраке на расстоянии вытянутой руки. Эвальд схватил тряпицу. Луна, выглянувшая из-за облаков, услужливо пролила свой ледяной свет на грязный кусок материи. Это был передник Розеллы. В нём она щеголяла в толпе… которая… направилась… сжечь старого Эррета и его дочь!
Вот
