тем, за кого выдавало его жилище, только со мной он никогда не пускался в подобного рода рассуждения, зная, что философское мышление у меня отсутствует начисто. У Арины я пробовал читать и Платона, и Ницше, и, на худой конец, Фрейда, но все их измышления либо смешили меня, либо раздражали, либо погружали в уныние. Моя умненькая девочка считала, что я просто не дорос до них. Но в глубине души я самонадеянно полагал, что скорее перерос.
Дом Лари всегда заставал меня врасплох: я будто каждый раз открывал заново очарование бревенчатых стен и ощущал кожей внутреннее тепло, которое чувствовалось, даже если камин не был разожжен. Может быть, оно исходило от самого Лари, хотя вряд ли нашлось на свете хоть одно существо, готовое назвать его теплым человеком.
Входя в этот дом, я каждый раз мысленно просил прощения у мамы за то, что мне так хорошо тут, словно меня окружает магическое биополе, из притяжения которого вырываешься с трудом. Наша квартира не вызывала во мне никаких чувств. Я мало бывал дома и стремился туда только ради мамы. Когда на окне менялись занавески, ей приходилось поворачивать мою голову и грозно говорить: «Ну?», чтобы я, наконец, заметил.
Но, несмотря на все это, мне не хотелось бы жить в доме Лари, потому что я слишком растворялся в нем. Я терял себя.
Оглядевшись в темноте, я неловко усмехнулся:
– Все у меня глупо выходит. Как будто я к тебе на свидание примчался.
– А может, ты ко мне и примчался? – голос у Лари был низким и тихим. У меня от него мурашки бежали.
Заметив, что я отшатнулся, он спросил уже другим тоном:
– Как в ресторане?
– Спасибо, хозяин. Все нормально, хозяин.
– Играешься, котенок? – он усмехнулся и указал на кресло. – Садись. Коньячку выпьем.
– Ты не включишь свет? – спросил я.
– А зачем? Боишься темноты? Или Макса?
Я попытался восстановить справедливость, хотя пять минут назад и сам готов был придушить Макса:
– Лари, он все равно остается твоим сыном!
Он подал мне глиняную рюмочку. Почему-то Лари нравилось пить коньяк необычным образом. Отпив глоток, он присел на мягкий покатый подлокотник моего кресла, и я невольно отклонился. Лари сидел ко мне вполоборота и, не скрывая усмешки, разглядывал мое лицо.
– Ах ты, глупый котенок, – ласково протянул он и погладил меня по голове. – Думаешь, я сам не помню, кто кем приходится?
Я не выдержал и увернулся из-под его руки. Темнота душила меня, и я боялся, что Лари догадается, как мне трудно дышать.
– Смотри, ты поранился… О лестницу, наверное.
Он взял мою руку и вдруг слизнул кровь. Я дернулся, но Лари крепко держал меня.
– Котенок, ты знаешь, как будет «кровь» по-английски?
– Blood, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.
– По-русски, это звучит, как «блад». Хотя по всем правилам должно бы как «блуд». Это было бы вернее.
– Почему?
– Потому что блуд и кровь
