нуждах защищаемого им народа, а об устранении с арены большой политики своего давнего друга-врага; французский дворянин под маской добродетельного отца семейства скрывал человека, торгующего честью своей дочери. Все эти разочарования в людях, которые сначала представлялись Фаусту идеальными, усиливают мучительные колебания героя, который до последней минуты стремится сопротивляться яду левиафановых речей о человеке – гнусной твари.
На первый взгляд, все это звучит вполне в штюрмерском ключе. Однако бесспорная заслуга Клингера в том, что он сумел показать, к каким трагическим последствиям приводит философия индивидуалиста и сверхчеловека, который занят тотальным отрицанием и не предлагает позитивной программы, который не выдерживает критики с точки зрения морали, живя по принципу «все дозволено».
По сути дела, клингеровский Фауст с самого начала романа выступает как имморалист, обуреваемый плотскими желаниями, а его странствия с Левиафаном оборачиваются бесконечной серией любовных приключений, в которых он и постигает человеческую природу. Так, в Германии он путешествует по постелям то жены бургомистра, то монахини Клары, то безымянных придворных фрейлин и камеристок, то Ангелики. Францию он познает при помощи некоей «хохотушки» (136) из числа приближенных герцога Беррийского и купленной по случаю дочери французского дворянина; туманный Альбион – при посредстве тамошних очаровательных дам.
Справедливости ради надо сказать, что мужской магнетизм Фауста зиждется на помощи нечистой силы: Левиафан прибегает к различным способам – прямому обману, переодеванию, внушению, гипнозу, подкупу, шантажу и т. д., чтобы удовлетворить желания своего подопечного. А тот, принимая очередную женщину из рук князя тьмы, разражается тирадами против существующих порядков. При этом любвеобилие и неразборчивость в средствах по отношению к прекрасному полу сильных мира сего возмущают Фауста в такой же степени, как и другие примеры низости и порочности человека.
Перед нами, таким образом, своеобразный вариант вечного типа Дон Жуана, но не беспечного, ветренного и вместе с тем увлекающегося соблазнителя, поэта в любви, а лицемерного развратника, который свои плотские страсти прикрывает идейными соображениями. Как замечает по этому поводу Клингер, «проклиная весь род человеческий, Фауст продолжал тем не менее наслаждаться земными радостями и прелестными женщинами Англии, Франции и Испании и поверил наконец, что все эти ужасы неизбежно присущи природе человека…» (155).
Однако наступил, наконец, момент, когда сластолюбие и жажда наслаждений, первичные побудительные мотивы союза Фауста с Сатаной, были утолены. При бешеном темпе жизни, заданном Левиафаном, разучившийся чувствовать, желать, сопереживать, он очень скоро стал ощущать себя участником ярмарочной карусели, поэтому его стали одолевать мысли в духе Книги Екклесиаста о суете сует и всяческой суете. Эти настроения совпали с последней
