он вопреки своей воле стал убийцей, запятнал себя кровью жертв, жил во зле, был отринут человечеством и только перед смертью признался себе в страшных своих грехах.
В этом смысле Фауст Клингера сродни Карлу Моору из «Разбойников» Шиллера (1781), другому штюрмерскому герою, свидетельствующему о необратимом кризисе идеологии «Бури и натиска». Правда, в отличие от шиллеровского «благородного разбойника», клингеровский Фауст не кается в своем грехопадении и до конца выдерживает характер. Собственное нисхождение в ад он расценивает как еще одно доказательство злой воли Господа, тирана и деспота. Поэтому-то, уже будучи в аду, он проклинает Предвечного, и даже дьяволы дрожат, пораженные его дерзостью.
4
Роман Клингера заключает в себе единство противоположностей: герой прославлен и обречен на поражение, интонации
триумфальной песни накладываются на плач. Эта специфика романного звучания и определяет многомерность образа Фауста и неоднозначность его читательского восприятия. А причина между тем в том, что некогда «бурный гений» Клингер в этом романе пересмотрел свое штюрмерское прошлое и подверг его переоценке.
Это подтверждается не только особенностями трактовки героя народной книги на страницах романа, но и его специфической поэтикой, одним из главных приемов которой является иронический парафраз. Выбор мишени для насмешек и пародий, подчас очень злых, симптоматичен. Клингер беспощадно осмеял тех, на кого штюрмеры молились, писатель обрушивается на представителей трех поколений, исповедовавших сходные идеи, и не оставляет камня на камне от их святынь. Самые ощутимые удары достались Ж.-Ж. Руссо и И. Гердеру, И. Лафатеру и «апостолам свободы».
Руссоистские идеи, в духе которых штюрмеры ратовали за простую естественную неискаженную человеческую природу, Клингер передоверяет Левиафану: тот в финале романа менторски поучает Фауста, что истинные нравы народа надо было изучать только по его частной жизни (190). Верные по сути, слова этой тирады, вложенные в уста дьявола, оборачиваются пасквилем на первоисточник (Левиафан здесь неточно цитирует текст «Новой Элоизы» (1761), идейного провозвестника Великой французской революции).
Главный постулат европейского сентиментализма и руссоизма о примате чувства и интуиции над рассудочной логикой также становится основанием для злой насмешки Клингера. В эпизоде театрального представления на празднике Сатаны разыгрывается такая мизансцена: Теология заметила, что все обнимают сладострастную Поэзию, и от злобы подпалила ей горящим факелом зад. Все остальные участники спектакля не обращают на это происшествие никакого внимания, потому что с Поэзии нечего взять. «Наконец, над нею сжалилась История, приложившая к обожженному месту мокрую страницу исторического романа, в котором автор модернизировал, или, иначе говоря, сделал жалким и слабым, одного из героев древности. Но Поэзия молила дать ей мистический сонет, как более
